«Новая» продолжает воссоздавать собирательный портрет российского гражданина вместе с ведущими социологами из «Левада-центра»: директором центра Львом Гудковым, заведующим отделом социально-политических исследований Борисом Дубиным и заведующим отделом социально-культурных исследований Алексеем Левинсоном. Первый сеанс реконструкции образа среднего россиянина состоялся в № 23 за 2008 год («Адаптация к репрессивному государству»).

Не надо дергаться

Борис Дубин: Я бы поставил вопрос так: чего люди больше желают — гарантий или перемен? Ничего не менять, оставить все как есть, чтобы было «не хуже», или должны быть какие-то изменения? Если обратиться к цифрам, то на сегодняшний момент соотношение примерно таково: 30—35% говорят, что нужны решительные перемены, а 60—65% считают, что надо осторожнее, что не надо сильно «дергаться». Что за этим стоит?

Во-первых, что мы живем в стране в основном «подопечных» людей, то есть тех, кто привык к государственной опеке. А во-вторых, у значительной части переживших 90-е годы — довольно негативный опыт прошедших реформ. Тем более что их собственные ощущения сильно подкрепляются ощущениями людей, «таких же, как они», а также действиями СМИ (в основном ТВ), которые красят 90-е в такие краски, что 2000-е на их фоне выглядят идиллией. А 2000-е и на телеэкране, и в массовом сознании — это годы, когда к нам «вернулась стабильность». Стабильность же — это, по мнению более 50% опрашиваемых, прежде всего возможность жить на пенсию и зарплату.

Если говорить о группе, которая сумела использовать возможности (сначала она сумела их увидеть) и что-то выиграла, то она за последние годы несколько увеличилась. Если в 90-е и начале 2000-х она стабильно составляла 7—8%, то за последние годы выросла до 11—12%. То есть сложилась группа людей, которые смогли так или иначе оседлать обстоятельства и повернуть их в свою пользу. Однако, по нашим данным, эти люди никаких резких перемен тоже не хотят, высказываясь за ту же стабильность, за тот политический порядок, который сложился к сегодняшнему дню, — лишь бы он не слишком сильно им докучал.

Так что в целом символика и проблематика перемен в сегодняшней России не в чести. Верхи ее не поддерживают, настаивая на том, что они воплощают стабильность, порядок и, как ни странно, демократию. А население в целом эту оценку принимает, в том числе — относительно демократии. В частности, 40% опрашиваемых на вопрос «Что у нас в стране происходит в политическом смысле» устойчиво отвечают, что «идет строительство демократии».

Весь опыт сзади

Лев Гудков: Хотелось бы вернуться к периоду возникновения проблематики реформ, то есть к перестроечному времени. В середине 80-х, несмотря на то, что было повсеместное ощущения застоя и погружения в трясину, общество не было готово к переменам, и никаких особых планов реформ (ни практических разработок, ни даже общих ориентиров для изменений) не было. При этом к моменту начала наших исследований — 1988—1989 гг. — среди населения, особенно в образованных слоях, распространилось ощущение, что страна оказалась на обочине истории.

Но чего же ждали люди? Примерно того же, что и было, но в чуть лучшей форме. Чуть более гуманной, терпимой и заботливой власти, чтобы не так давила интеллигенцию, чтобы руководство страны озаботилось повышением жизненного уровня населения страны, чтобы была справедливость, чтобы не было привилегий у номенклатуры. Иначе говоря, все основные установки укладывались в образ «социализма с человеческим лицом», это были исключительно патерналистские ориентации. Итак, все ждали перемен, а в чем они должны были заключаться, ни интеллигенция, ни власть, ни тем более массы не знали. Те, кто был чуть лучше готов — часть экономистов, — импровизационным порядком сочиняли перемены, надеясь, что рынок, если его запустить, сам все отрегулирует. Поэтому все произошедшее позже было в значительной степени неожиданным, шоковым, и надежда на чудо — что освобождение от советской власти все расставит на места, а «Запад поможет», — не оправдалась. Возникла активная реакция консервативного толка на перемены: раздражение, усталость от реформ, рост ностальгии по прошлому, идеализация брежневского застоя как золотого времени стабильности, умеренного достатка и предсказуемости. Усиливался процесс раздражения на реформаторов, демократов.

Это приняло особо четкие очертания к середине 90-х. Именно тогда начинается рост ксенофобии, национализма, раздражения против Запада, против демократии и жажда порядка и стабильности. Этому поспособствовали и внутриполитические потрясения 93—94-х годов, и начавшаяся чеченская война со всеми вытекающими последствиями: жертвами, терроризмом и т.п. Это чувство нестабильности усилилось после дефолта 1998 года, который очень больно ударил по людям. Даже не столько по их материальному положению, а психологически — жизнь вроде бы только стала налаживаться, а тут сильный удар, который поставил под вопрос само будущее. На этом фоне и возникла мощная потребность в вожде, в человеке, который бы вывел страну из кризиса, притормозил реформы, занялся наведением порядка, борьбой с преступностью и, главное, повышением жизненного уровня.

К началу президентства Путина сложилось несколько факторов: рост отечественной промышленности, необыкновенно благоприятная конъюнктура на нефть, жажда порядка и перенос этих консервативных ожиданий на новую власть. В массовом сознании именно она стала источником благодеяний, стабильности и роста доходов. И что бы мы ни говорили, надо признать, что за семь лет (с 2000 по 2007 год) число абсолютно бедных, которым не хватало средств на самые жизненно важные потребности, сократилось в три раза.

Самое же важное, что произошло, — это некоторое успокоение. Не вера в лучшее будущее — она отсутствует, — но некоторое успокоение, появление ощущения, что такие потрясения, катастрофы, какие были в 90-е, больше не повторятся. В этом смысле, как говорил Жванецкий, весь опыт сзади. Поэтому отношение к реформам такое: да, нужны изменения, но лучше проводить их постепенно, осторожно, ни в коем случае не нужны решительные, радикальные меры. Не надо делать резких движений и рисковать.

Недовольство властью сохраняется на высоком уровне (больше половины опрашиваемых положением в стране недовольны). Но это, как говорил Юрий Левада, «лояльное недовольство». Оно становится менее интенсивным, люди в большинстве своем привыкают к действительности, считая, что перемены в стране произошли большие. Правда, желаемое не достигнуто, чуда не произошло, но с существующей ситуацией можно смириться.

Борис Дубин: Общая идея такая. Если все останется так, как есть, если будет не хуже, то это вполне приемлемо. Сейчас уровень готовности граждан принять участие в массовых волнениях против экономической политики правительства — самый низкий за всю историю наших замеров. Особенно мало тех, кто лично готов к протестным действиям. Если же посмотреть на динамику настроений граждан, то мы наблюдаем, что настроение медленно, но улучшается. При этом люди все больше осваиваются с идеей единого правителя, у которого будто бы вся власть, но ни перед кем никакой ответственности (он тут один — сюзерен, все остальные — вассалы). Если в 1989 году, когда мы начинали наши исследования, лишь около 20% считали, что надо отдать власть в одни руки, и тогда будет порядок, а вдвое больше считали, что никогда этого не надо делать, то ныне эти песочные часы перевернуты: 45—50% считают благом концентрацию власти в руках одного человека, а тех, кто против этого, менее 20%.

Нет ни проекта реформ, ни реформаторов

Алексей Левинсон: В период перестройки имелась программа реформ клуба «Перестройка». Была рассеянная в обществе программа, которую можно было бы назвать «сахаровской». Сейчас ничего подобного нет. Нет ни имен потенциальных реформаторов, ни тех пространств, в которые, по их мнению, Россия могла бы переместиться с того места, на котором она сегодня находится. Нигде, ни у кого нет никакого проекта реформ, в том числе государственного. Ибо существующие государственные проекты — это либо обещания достичь величия России, либо производственные планы насчет ВВП и тому подобное. В любом случае это не то, что можно соединить со словом «реформа» в его прежнем смысле. Когда теперь говорят «реформа», это означает — что-то немного улучшить. То, что раньше называлось реформой, несопоставимо с нынешним смысловым наполнением этого слова. Недовольство прошлыми реформами и зачастую ненависть по отношению к ним, может быть, остаются в силу инерции, но объекта этих чувств уже нет. Никаких реформаторов, повторю, сегодня нет нигде.

И второе: в качестве проекта в 80-е существовал Запад, было представление, что наше прошлое — это тупиковая ветвь, нам надо вернуться на магистральный путь развития. И можно было предложить, например, «жить, как в Европе». Сейчас такой мысли ни у кого нет — и быть не может. С одной стороны, Запад стал ближе, о нем много известно, люди туда ездят, а многие там живут и работают. Потратив много денег, можно себе и в России обеспечить быт, «как на Западе». У всех этих решений статус бытовой, а не политический и не идеологический. А то, что Россия может двинуться по западному пути — эта мысль уже публично не высказывается.

Лев Гудков: Большинство согласились с тем, что у России «особый путь». В чем он заключается, никто не знает, да это и не важно. Важен акцент на то, что мы сами по себе, и никакие стандарты к нам применить невозможно.

Борис Дубин: Была еще одна важная составляющая проекта реформ (особенно при раннем Ельцине) — вернуться в дореволюционную Россию, «которую мы потеряли», вычеркнуть из истории советский период. Теперь эта идея ушла, восстановлено «позитивное» отношение к советскому прошлому. Оно стало «нашим», его приняли со многими его символами, с его гимном. При этом, правда, не отказались и от дореволюционной России — скорее эти две России оказались связаны между собой. В отличие от ельцинских идеологов, которые были склонны рассматривать СССР как девиацию, нынешние идеологи выстроили прямую линию преемственности. Все это, как поет Газманов, наша страна: и Романовы, и ГУЛАГ, и Сахаров, и стройки пятилеток, все это наше единое прошлое.

Алексей Левинсон: К этому единому целому принадлежит и путинское время. Вот на этом пространстве мы и топчемся.

Борис Дубин: При этом, обратите внимание, из этого прошлого-настоящего оказались начисто изъяты «лихие 90-е», на их месте — черное пятно.

Неустойчивая стабильность

Лев Гудков: Очевиден факт провала всех решительных, фундаментальных реформ. Одиннадцать попыток реформировать армию, превратив ее из массовой мобилизационной в профессиональную, провалились. Попытка создать независимый суд, который бы результативно защищал интересы населения, а не власти, полностью не удалась. А соответственно нет никаких форм защиты собственности от административного аппарата и поддержания реальной стабильности. Однако, по свежему нашему исследованию российского среднего класса (не менее двух тысяч долларов дохода на человека), у нас в стране эпоха стабильности вроде бы наступила. Но что это за «стабильность», если 60% даже из тех, кто констатирует стабильность, говорят, что она не надолго? Что она столь неустойчива, что может обрушиться в ближайшее время? Этот парадокс отражает ощущение, что в наступивших изменениях нет институциональной опоры. Ибо уверенность задается лишь эффективно работающими институтами: судом, правовой системой в целом, разделением властей и их контролем друг за другом, открытой и эффективной прессой, настоящим парламентом и другими. Ничего этого в нашей жизни нет, а значит, есть неуверенность, ощущение ограниченности горизонта.

Алексей Левинсон: Интересно, что в последнее путинское время, то есть накануне и в ходе смены власти в Думе и на посту президента, у представителей мелкого и среднего бизнеса возникла своего рода ностальгия по «предпоследнему» путинскому времени. Фокус-группы накануне выборов показали, что бизнес почувствовал нестабильность, ему стало хуже. Например, Медведев сказал, что будет заниматься проблемами малого бизнеса. Казалось бы, все замечательно, но оказывается, что эти заверения, как ни странно, заставили бизнес нервничать. Потому что Медведев послал тем, кто жирует на малом бизнесе, сигнал, что он заберет его из-под них, и те рванули брать все что можно, пока не стало поздно. Таким образом, ожидание перемен к лучшему обернулось для бизнесменов ростом поборов, неустойчивости, нарушением сложившихся правил игры. Российский бизнес давно выдвинул свой вариант отношений с властью: не мешайте, мы сами все сделаем. Не надо законов — мы оплатим все. Потому что если известны таксы и известно, кому платить, то все это уходит в себестоимость, и можно жить спокойно. Но когда приходят дважды, вместо того чтобы прийти один раз, то это уже опасно. Идеальное состояние для мелкого бизнеса — это чтобы на него не обращали внимания, не трогали.

Борис Дубин: Мы имеем дело с ярко выраженным адаптивным обществом. Самые разные группы ориентированы на адаптацию, а не на изменения. Мы задавали вопросы представителям так называемого среднего класса (их в стране — несколько процентов, какая же это середина?), и 60% среди них принимают нынешнюю незаконную ситуацию. Потому что они знают, как себя вести. Они предпочитают договориться, а не доводить дело до суда. Платить за медицину, если им дадут надежду, что «сделают нормально». Платить — это характерно — за норму, а не за повышенное качество.

Лев Гудков: Все понимают, что власть сегодня у силовиков и связанного с ними крупного бизнеса. Поэтому пытаться дергаться при такой политической ситуации (власть оперирует милицией, спецслужбами, судами, прокуратурой, налоговиками) бессмысленно. Можно лишь приспосабливаться, уменьшая давление и риски, покупая услуги у государства. Поэтому никакого серьезного представления о будущем у людей нет. В случае ухудшения ситуации более обеспеченные готовы думать, как из страны слинять. Причем они в первую очередь думают о детях — ведь бизнес весь не вывезешь.

Спрос на свободу

Алексей Левинсон: Всегда важно увидеть процесс перехода слов и ценностей из рук одной социальной группы к другой. Это относится и к категории свободы. Не случайно, что сегодня о свободе мы слышим не откуда-нибудь, а из Кремля. Это означает, что понимание свободы стало иным. Накануне парламентских выборов прошлого года мы задавали вопрос: «Чувствуете ли вы себя свободным человеком» И получили феноменальный результат: более половины жителей России ответили «да». И если этих людей что-то и выделяет из массы россиян, то лишь факт, что они в большинстве сообщали о намерении: «Буду голосовать за «Единую Россию». Вот сегодняшние поборники свободы! Эти цифры оставляют мало места для иронии и напоминают недавнюю формулу о том, что «мы строим демократическое общество с президентом Путиным во главе». Когда-то Путин воспринимался как главный демократ, потому что он принял эстафету из рук Ельцина, но потом изменилось само понимание слова «демократия». Недавно мы задавали вопрос: «Что для вас важнее — права человека или порядок в государстве, свобода слова и свобода выезда или нормальная зарплата и приличная пенсия?». Оказалось, что порядок предпочтительнее прав человека, а свобода выезда и свобода слова предпочтительнее, чем хорошая пенсия и зарплата. Перевесы не очень большие, но они есть. При пересечении этих высказываний мы получаем, что в обществе есть небольшая категория (примерно 12%) тех, кто выступает за «хлеб и порядок», а свободы и прав им не нужно. Около 30%, безусловно, за права и свободы, этакие романтики свободы, для которых не имеют значения материальные блага. Но самое интересное — это остальные, которым в одном случае важнее свобода, а в другом важнее блага. Это концепция свободы как ценности релятивизированной, относительной, о которой можно торговаться. Если свобода перестает быть ценностью абсолютной, она может раздаваться, дариться и продаваться, как прочие блага и меновые ценности. Тогда власть ею может наделять  тех, кто заслужил.

Борис Дубин: Мы вновь возвращаемся к тому, с чего начали: возможности или гарантии, реформы или статус-кво. Как видим, преобладающая часть населения — до 60% — не против свободы. Особого желания отправиться в лагерь или казарму вроде бы нет. И все-таки свобода для наших соотечественников не главное, а главное — порядок, стабильность, регулярная и постепенно повышающаяся зарплата или пенсия, чувство своей защищенности. Связь между всем этим и свободой не просматривается. Ноу-хау развитых обществ — соединение идей самостоятельности, солидарности, свободы и соревнования — не привилось. У нас все это порознь, а главное — пусть все будет как есть.

Лев Гудков: Главный мотив наших граждан — «Не доставайте». Оставьте в покое, не напрягайте, не давите сверх меры! Мы готовы вас всех терпеть, но не переступайте черту. Главная интенция масс — обеспечьте нам некоторые условия более-менее комфортного существования. За это мы готовы отдать все что хотите.

Борис Дубин: Примерно 57% считают, что в стране достаточно свободы, 24% считают, что ее слишком много, и только 12% — что ее слишком мало.

Лев Гудков: 12% — это те, кто как-то информирован о том, что такое демократия, это люди, более образованные, с культурным капиталом, ориентированные на расширение своего мира и возможностей. Это и интенсивно работающие люди, не нуждающиеся в государственных гарантиях, с минимальными патерналистскими ориентациями. Для большинства же населения (в отличие от этих 12% и той четверти населения, которые и к самой идее свободы относятся, видимо, с неприязнью) свобода не является проблемой, это не то, о чем стоит задумываться.