Мы продолжаем воссоздавать собирательный портрет российского гражданина вместе с ведущими социологами из Левада-центра: директором центра Львом Гудковым, заведующим отделом социально-политических исследований Борисом Дубиным и заведующим отделом социально-культурных исследований Алексеем Левинсоном. Первый сеанс реконструкции образа среднего россиянина состоялся в № 23 «Новой газеты» за 2008 год («Адаптация к репрессивному государству»). Второй — в № 40 («Реформы или стабильность»).

Карьера

Лев Гудков: Особенности организации Российского государства и сама культура общества приводят к подавлению стремлений к лучшему — нет условий для честного и справедливого признания индивидуального достижения. Только власть (бюрократия) определяет, что может быть признано таковым — в экономике, науке, общественной деятельности. Нет независимых от власти механизмов вознаграждения за достижение в какой-либо сфере. А это значит, что любой публичный успех и признание вызывают сильнейшие сомнения в обществе, становятся двусмысленными или просто знаком особой сервильности. Тем самым богатство, научные звания или государственные награды теряют свою легитимность и достоинство. Cледствием этого оказывается подавление мотивации к честной конкуренции и к интенсивной работе. Абсолютное большинство граждан России ориентировано не на карьеру и достижение успеха, а лишь на сохранение того, что есть. Оно не хочет и не готово работать больше, лучше, интенсивнее, поскольку такое поведение в нынешних условиях не дает значимого результата. Две трети наших людей рассуждают так: пусть лучше зарплата будет небольшой, но гарантированной, а работа более спокойной и ненапряженной. Лишь от 15 до 18% хотели бы работать интенсивнее и больше зарабатывать, не ставя гарантии во главу угла, то есть проявляя готовность к риску. А свое дело сегодня готовы открыть лишь 4—5% опрошенных.

В то же время в массовом ощущении есть глубокая неудовлетворенность своими материальными возможностями. Больше половины опрошенных считают, что коллеги, работающие рядом с ними, получают больше, чем они, хотя работают меньше. На всем протяжении наших измерений (с 1993 года) люди считают, что им должны платить нормальную зарплату, а нормальность, по их мнению, означает, что она должна быть в среднем в два с половиной раза выше реально получаемой. Иначе говоря, у людей присутствует хроническое чувство недооцененности их труда и, соответственно, их социального статуса.

Борис Дубин: Но при этом у них нет установки перейти на другой социальный этаж — речь идет о том, как немножко получше устроиться на том этаже, где ты живешь. Самый популярный ответ на вопрос, что ты будешь делать с появившимися лишними деньгами: «использую для ремонта жилья».

Говоря об успехе, мы постоянно сталкиваемся с обществом адаптирующимся, которое при этом не доверяет никаким институтам. Это тотальное недоверие — указание на то, что люди не чувствуют системы, в которую был бы встроен их успех и гарантирован следующий успех (как на Западе, где в понимании граждан каждый успех рождает следующий успех). На самом деле недоверие — это не просто результат опыта типа «я обращался в суд, а мне ничего не удалось добиться, хотя я был прав». Это скорее недоверие авансом: «я не буду обращаться в суд, потому что мне ничего там не светит». А если мне удалось решить мою проблему с помощью денег, так я тем более не стану ни уважать этот суд, ни доверять ему.

Две трети граждан страны устойчиво не доверяют никаким государственным институтам — ни суду, ни милиции, ни профсоюзам, ни партиям. Это значит, что они не верят в систему. А раз так, то они не верят в то, что их успех будет устойчивым, что можно будет передать этот успех детям, что успех рождает успех.

Коррупция

Алексей Левинсон: Разговоры о стабильности — это еще и попытка «заговорить», «заклясть» существующее состояние. Оно всех удовлетворяет в том смысле, что нет острых перепадов ситуации. И это ценится. Пусть нам, скажем, врачам и учителям недоплачивают, но ученики и пациенты приносят деньги. Получается, что коррупция — это эффективный инструмент приспособления общества к сложившимся жизненным обстоятельствам.

Борис Дубин: То согласование интересов, которое обеспечивает коррупция, в нормальных обществах обеспечивается институциональным доверием. Именно оно обеспечивает связь между разными институтами и уверенность в том, что система тебе поможет, не даст тебе провалиться. В противном случае ты можешь помочь себе только сам, используя единственную кислоту, проникающую через любые преграды, — деньги.

Алексей Левинсон: В конце 80-х годов я имел честь написать вместе с Юрием Левадой работу о дефиците и блате. Мы тогда считали, что дефицит и блат — это две части одной системы и приходили к выводу, что, когда кончится эпоха дефицита, кончится и эпоха блата. Но оказалось, что блат вернулся и в сочетании с коррупцией образует обязательный инструмент. Хотя коррупция использует универсального посредника в виде денег, она может реализоваться только при помощи глубоко партикулярного инструмента: надо знать, кому дать, сколько, каким образом и т.д. Просто человек в чистом поле с деньгами не может сделать ничего.

Лев Гудков: Потребительские дефициты, характерные для плановой экономики, сменились дефицитами институциональными. Дефицитом права, суда, гарантий частной собственности. В обществе не возникают сложные отношения, которые должны были бы возникнуть в современном обществе.

Алексей Левинсон: У нас есть анклавы, острова с очень высокоразвитыми системами и институтами, где коррупции мало или очень мало (например, финансовая система). Но рядом с этим основная масса населения живет в других условиях — там, где действуют институциональные дефициты.

Борис Дубин: У массы почти нет возможности договориться, у нее нет статуса, влияния, нет больших денег, нет информации, кому дать — отсюда ощущение постоянной растерянности, беззакония, собственной незащищенности. «Жизнь мне не принадлежит, я ничего не могу изменить, ни на что повлиять» — 60—75% устойчиво придерживаются таких оценок.

Алексей Левинсон: Массы населения, обычные семьи не живут в постоянном стремлении менять свой статус, свою жизнь. И потому не сталкиваются постоянно с властями, с коррупционными проявлениями. Так, как это происходит, например, с представителями бизнеса. Но есть в их жизни поворотные моменты — поступление ребенка куда-то: в детский сад, школу, институт, получение серьезной медицинской помощи. И здесь возникает столкновение с какими-то структурами и появление коррупционной ситуации. Вот такие люди, как правило, не знают, кому и сколько платить, именно они оказываются наиболее уязвимыми. У них-то и появляются реакции отчаяния.

Социальные лифты

Лев Гудков: Теперь о системе образования как механизме вертикальной мобильности. Она в целом сохранила свою структуру. Негосударственные университеты сегодня выпускают около 10—13% всего потока студентов. Почти половину этого потока составляет не молодежь, а люди, которым необходимо второе или заочное образование, дающее не столько знания или квалификацию, сколько необходимый сертификат для уже занимаемой должности или работы. Есть, конечно, и очень качественные негосударственные университеты, но их мало. Спрос на высшее образование сегодня очень высок. В последние годы идет настоящий образовательный бум. Число студентов, сократившееся в середине 90-х годов по сравнению с советскими временами, позже начало стремительно расти и сегодня выросло примерно в два с половиной раза.

Однако высококачественное образование пользуется сравнительно ограниченным спросом. На такого рода обучение ориентировано не более 15%, то есть примерно столько же, что и число людей, готовых добиваться серьезных жизненных успехов, и чуть больше числа тех, кто готов обзавестись своим делом. Кстати, повторяемость этого процента не случайна. Достижение успеха требует сильнейшей установки человека на продуктивную внутреннюю работу, интенсивную самоподготовку, самоограничение, трудоспособность, то есть качеств, обеспечиваемых — если рассматривать это с социологической точки зрения, — значительным культурным капиталом, определенной семейной атмосферой, воспитанием. Эти условия не возникают сами по себе, они вырабатываются поколениями. Для основной же массы образование — это именно получение корочек как подтверждение перехода в ту область, которая поддержана государственной сертификацией об образовании. Ты вроде бы специалист, и это открывает тебе некоторые возможности устройства.

Борис Дубин: Ты пять лет будешь в большом городе, завяжешь связи, выйдешь замуж или женишься, то есть что-то с тобой произойдет, ты можешь потратить это время с пользой. Но если для западного студента обучение — это самый важный допрофессиональный этап его биографии, в который ты вкладываешься по максимуму, то здесь эти пять лет нужны для закрепления в социальной системе (брак, связи и т.п.) или для формального получения корочки. И только 8—10% расценивают обучение как важнейший предпрофессиональный этап своей биографии и готовы всерьез вложиться и по деньгам, и по тому, как они занимаются, сколько сидят в читалках…

Алексей Левинсон: Не мытьем, так катаньем страна переходит к постиндустриальной фазе экономики. Переходит странным образом — за счет фактического разрушения индустрии в 90-е годы и формирования сферы услуг, работающей по преимуществу на доиндустриальных, ручных, неинформационных основах. Основная масса работников переместилась из индустриального сектора в сферу услуг, она начинает постепенно расти и предъявляет основной спрос на то, что было здесь названо корочками. «Менеджер секции мягких игрушек» — это либо бывший инженер, либо тот, кто таковым мог бы быть в советское время. Это теперь для мужчины не позорно, это нормальный вариант развития карьеры. Это «беловоротничковый» вид занятий.

А система профтехобразования для промышленности работает плохо, рабочих не хватает, и поэтому власти пытаются эту систему возродить, одновременно выражая озабоченность, что слишком многие получают высшее образование. Уже есть реальные попытки систему высшего образования поприжать — какие-то частные вузы лишают гослицензии, закрываются военные кафедры и т.д. Все это — попытки идти против мощного тренда, который пытаются объяснить «модой на образование». На самом деле этот процесс куда более основательный — это отражение реального спроса на вполне определенные рабочие места, требующие высшего образования, но необязательно высококачественного. Внутри этой сервисной экономики низшего уровня есть достаточно высокоразвитые анклавы. И вся надежда на то, что зона их действия будет расширяться. Очевидно, на это будет когда-то переориентирована образовательная система.

Борис Дубин: Есть очень низкий запрос работодателей на реальное образование рабочей силы. Чтобы цена ее была невелика, проще нанять рабочих без образования, запрос промышленности на квалифицированного рабочего пока не очень виден. Другое дело — сфера обслуживания.

Алексей Левинсон: Высокий спрос на высококвалифицированную силу традиционного советского типа предъявляют реанимированные предприятия ВПК. Им нужны рабочие, так называемые золотые руки, которые в период 90-х годов с этих упавших предприятий разбежались, но которые нужны только этим специфическим поднявшимся предприятиям, чье возвращение в строй трактуется как возрождение отечественной промышленности. Но подлинной современной промышленности они не нужны.

Лев Гудков: Я бы сказал, что здесь ситуация, как во всех остальных областях. Система высшего образования оказалась гораздо более консервативной, чем мы предполагали еще 10 лет назад. Смена вывесок не изменила самой структуры образовательного процесса. Основная цель образования — типовой инженер или учитель, но не специалист. Это типовое обучение не очень высокого качества, недифференцированное, неспециализированное и крайне негибкое. Преподавательский состав стареет и не меняется. Притока сюда новых, молодых, качественных и образованных кадров не происходит. Соответственно, воспроизводится уровень знаний тех лет, когда нынешние профессора были молодыми преподавателями. Это институциональный консерватизм, поддерживаемый государством (ибо государство задает образовательные стандарты), который консервирует уровень отсталости. Поэтому, с одной стороны, образование в целом дает возможность некоего повышения профессионального статуса. Но, с другой стороны, образование девальвируется. За 10 лет выпущено огромное количество плохо обученных специалистов, многие из которых специалистами не являются. Последствия этого будут ощущаться очень долгое время. Эта ситуация надолго, потому что сама система государственных институтов стала очень жесткой. И те возможности карьерного продвижения, которые были в 90-е годы, когда еще все не устоялось и возникали совершенно новые области приложения сил, перекрываются ужесточением вертикали и склеротизацией каналов социальной мобильности. Осталось очень немного областей, где возможно быстрое и интенсивное развитие. Авторитарная система проявляет склонность к стагнации.